Где нет любви там нет истины. Здравствуйте, расскажите, пожалуйста, происхождение фразы: «Нет истины там, где нет любви», – и как ее правильно понимать

Эти слова были высказаны А.С. Пушкиным в заметке «Александр Радищев», посвященной его книге «Путешествие из Петербурга в Москву»: «Все прочли его книгу и забыли ее, несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви . 3 апреля 1836 г. СПб.» (ПСС, т.7, Л., 1978. С. 246).

Гениальный поэт поэтической интуицией приблизился к библейскому пониманию этой темы. Древнееврейское слово эмэт (истина) этимологически связано со словом эмуна. Оба они означают также веру и верность , которые, в свою очередь, находятся в тесной связи с понятиями милость и праведность. Эти важнейшие добродетели, в свою очередь, являются гранями и проявлениями царицы добродетелей – любви. В Священном Писании понятие истина часто передается словом свет , а ложь и неведение – словом тьма . Не имеющий любви, не имеет и истины. Все, что основано на гордыне, самомнении, злобе, предвзятости, холодном расчете и эгоизме, искажает внутренний взор и не приводит к истине. Об этом говорит святой апостол Иоанн Богослов: Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна. А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза (1 Ин. 2: 9–11).

Пушкин — явление нашей культуры, литературы, истории, это бесспорно. Но насколько актуален, нужен Пушкин сегодня? Этот — неужели риторический? — вопрос мы задали Валентину Семеновичу Непомнящему, человеку, который «тесно общается» с Александром Сергеевичем уже более пятидесяти лет.

Публикуем некоторые его размышления на эту тему.

Зачем Пушкин сегодня? Я уже не раз об этом и говорил, и писал, и долдоню, и долдоню одно и то же во многих местах — и в «Русском взгляде», и в «Тем временем», и в «Литературной газете», в Московской Думе: это ключевой вопрос о судьбах культуры в современной России. В частности и в первую очередь гуманитарной культуры.

Если так называемая реформа образования, которая сейчас предпринята, будет продолжаться и работать, то есть если русская литература будет изъята из общеобязательных, базовых предметов и от ее изучения будет оторвано изучение русского языка, то язык через некоторое время будет изуродован окончательно, превратится во что-то другое, а души человеческие будут импотентные души. Потому что во всем мире цивилизация подавляет культуру.

Ведь есть разные понимания цивилизации и культуры. Цивилизация — это сфера создания удобств для человека, а культура — это сфера возделывания самого себя. То есть цивилизация — это делать лучше себе , а культура — это делать лучше себя , если очень грубо и топорно формулировать.

Так вот, сейчас культура в этом смысле не просто уходит, а подавляется и вытесняется самым активным образом. Это делается не стихийно, не какими-то там отсталыми слоями народа. Если всех опросить и объяснить всем, что происходит: что такое ЕГЭ, что такое выведение литературы и упразднение сочинений и так далее, что такое болонская система, — большая часть народа, 90 процентов, как минимум, скажет «нет», я уверен, потому что у нас такой менталитет. Русский человек без гуманитарного начала, гуманитарного в широком смысле — без человеческого начала просто не существует, он превратится в бандита. Это мое глубокое убеждение. Потому что русский человек очень талантлив и очень широк, и если его не пускать вверх, то он упадет вниз. И падение будет великое, как сказано в Евангелии.

Это делается сверху, и совершенно сознательно! Однажды, уже лет 12-15 тому назад, один человек сказал, что для успеха реформ у нас в России слишком много населения. Технологический подход! Можно было бы сказать: пострелять бы их часть, и тогда реформы пойдут, или выморить как-то, или выкинуть, отделить. А Олег Морозов, тоже личность известная, в нелюбимом мною ток-шоу Швыдкого «Культурная революция» сказал прямо: «Надо менять менталитет». Он даже не понимает, что он говорит. Вроде взрослый человек, член Думы, вице-спикер, — он не понимает, что это означает: «надо поменять тебе душу». Это что такое? Они действительно хотят изменить народ — как у Брехта: не нравится тебе твой народ, выбери себе другой народ. А они хотят не выбрать, а сделать себе другой народ из этого, хотят его изуродовать. Они думают — мне так кажется, — что народ будет лучше, если будет технологичнее, прагматичнее, не будет думать о всяких глупостях, а будет вкалывать, зарабатывать деньги, и всё, и тогда всё станет хорошо, как в цивилизованных странах. И совершенно не учитывают, что Россия — другая страна, другая . И цивилизация у нее другая.

Конечно, у нас со смывными бачками хуже дело, чем на Западе. Но у Онегина всё было в полном порядке в смысле бытовом, ну всё, а его охватила хандра и чуть ли не жажда смерти. Потому что русскому человеку это всё чужое, такая направленность и такая ценностная шкала ему чужда, она его повергает либо в хандру, либо еще хуже — в бандитизм, в преступления, в цинизм. И они то ли этого не понимают, то ли их больше интересует изменение направления денежных потоков, которое обязательно связано с новой системой образования, — я уж не знаю. Но объективно совершается уголовное преступление национального масштаба — уничтожение русского менталитета. Можно сказать — российского, потому что Давид Кугультинов, калмыцкий поэт, он русский человек, русской культуры. Я помню, когда еще был тот Верховный Совет, гигантский, когда Собчак говорил, что самое главное у нас — закон, вдруг Кугультинов сказал: «Что вы говорите! Нет, я очень уважаю Анатолия Александровича, но нельзя так, что вы! Самое главное — человек!» Это совершенно неграмотное противопоставление, но душа-то здесь видна — что не закон, а человек все-таки. Но всегда русский человек понимал, что над законом или наравне с ним есть то, что называется «совесть». Причем и преступник это понимал всегда. Я миллион раз повторяю слова Достоевского: русский человек очень много безобразничает, но он всегда понимает, что он именно безобразничает, делает то, чего делать нельзя. Есть определенная система ценностей, есть понимание, где черное, а где белое. Другое дело, что перешагивать туда-сюда — да, это русский человек мастер. Но он знает, что он делает и где истина. И он хочет, жаждет знать, где истина.

Сейчас вопрос истины — это как Карамзин в «Истории государства Российского» в одном месте говорит: «Все думали не об истине, но единственно о пользе». С горечью говорит. И вот сейчас нас так заставляют думать. Если так будет продолжаться, то Пушкин останется в нафталине лежать в сундуках, и потом уже и бабушки не будут знать его, а потом и прабабушки, и уже будут знать совершенно другое. И читать будут только женские романы и детективы или в Интернете. И место слова прочно и навсегда займет картинка , а это деградация — когда слово заменяется картинкой. Комиксы — это для детей, которые еще не очень понимают, что такое слово. А сейчас всех понижают до уровня детей, взрослых детей, но не тех, которые еще не вкусили плодов грехопадения, а уже вполне грешных, но делающих вид и хотящих быть такими детьми.

Офорт с портрета О. А. Кипренского

Я глубоко убежден, и я все время об этом говорю, потому что все время эти вопросы у людей возникают, что Россия — это особое место на Земле, и особая культура, и особая нация, в широком смысле, не этническом, а культурном. И не зря исторически недавно это место получило название heartland — «сердечная область». Это не случайно, потому что Россия — единственное место на Земле, где Запад и Восток плавно переходят друг в друга, а не сталкиваются в конфликте. Я всегда говорил, что мы похожи на воздушное пространство между двух половинок ядерного заряда: вот оно исчезает, они сближаются — и происходит взрыв. Если Россия перестанет быть такой, какая она есть, и уподобится либо Западу, либо Востоку, то произойдет жесткое соприкосновение, как в других странах. Чудовищные столкновения между американской цивилизацией и мусульманской — это смертоносная штука, и это ничем нельзя сгладить. И тогда Россия будет способствовать быстрому приближению того момента, когда произойдет этот ядерный взрыв. И если Россия исчезнет как таковая, если она изменит свой менталитет, тогда конец света приблизится стремительно. Я глубоко убежден, что мы — не по своим достоинствам, а просто по своему характеру, данному Господом Богом, — являемся не только резервуаром некоторой духовности, которую так и не могут понять. Россия — это еще и некоторое пространство, «сердечная область», без которой человечество не будет существовать. Не зря Чаадаев говорил, что Россия как бы не входит в состав человечества, но она призвана, видимо, дать миру какой-то важный урок. И потом он сказал — любимая моя фраза, — что есть народы, исторические пути которых развиваются не по законам нормальной человеческой логики, а по верховной логике Провидения. «Таков именно наш народ». То есть мы сами можем не понимать, но что-то нас ведет в ту сторону, в которую нужно Провидению. И если это прекратится, то конец света, как говорится в Евангелии, уже «близко при дверех». А те люди, которые наверху, хотят эту верховную логику Провидения как-то упразднить и оттеснить ее технологическим, прагматическим началом.

Ведь сейчас уже у молодых людей, только что народившихся и выросших до 18-20 лет, не только мысли другие, но и чувства другие. У них нет многих чувств. Я в «Литературной газете» приводил пример, как преподаватель на филологическом факультете спросил ребят, как они понимают последние строки пушкинского стихотворения «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим». Из 20 человек 19 сказали, что это ирония, а двадцатая, девушка, говорит: насмешка. То есть это просто античеловеческое понимание ясного текста, который многозначен невероятно, в котором есть и обида, и ревность, есть скорбь по утраченному, но в то же время есть и благородство, и какое-то человеческое сочувствие, и понимание, и желание добра. А они этого ничего не слышат, они слышат только иронию...

Это всё к вопросу о Пушкине. Потому что все равно это центр наш, центр нашей культуры, никуда не денешься от его центральности, которую еще Герцен заметил в свое время, по-своему сформулировав, что на реформы Петра Россия ответила явлением Пушкина. Он это говорил, насколько я помню, в положительном смысле, потому что без Петра Пушкина, такого, как есть, не было бы. Хотя к Петру у Пушкина было сложнейшее, как вы знаете, отношение: чем дальше он в него заглядывал, тем страшнее ему становилось. Но в то же время он противостал Петру, потому что Петр хотел всю допетровскую Русь сложить в сундуки с нафталином и забыть, а Пушкин, сам того не ведая, воспитанный в практически атеистической семье, в полуатеистическом Лицее, французским языком владевший как родным, начитавшийся с детства французской поэзии всякой, всякой, всякой, — он каким-то неведомым, непонятным образом вышел к тому, что стал наследником допетровской литературы. Потому что, как Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил, у русской допетровской литературы был один сюжет и одна тема. Сюжет этот — человеческая история, а тема — смысл человеческой жизни. И это наследовал Пушкин. История его интересовала не меньше, чем слово, чем литература, а самое главное для него было смысл человеческой жизни.

Но, с другой стороны, что Пушкин еще сделал, если говорить о центральности: до Петра русская литература развивалась в готовом идеологическом коридоре, истины все были спущены сверху, вся догматика, всё всем было ясно — это воля Божья, так Господь повелел... Писателям оставалось только иллюстрировать, воплощать в слове, в сюжетах эту истину, сверху спущенную и заранее известную. А Пушкин открыл период свободного поиска истины, и именно это его свободное французское воспитание и такое и сякое сыграло здесь роль — он был мальчик пытливый, и он метался в поисках истины. Он так не формулировал, конечно, но метался в поисках себя. И вот он и туда, и сюда, и в Вольтера, и в Руссо, и в Парни, и еще в кучу других мест, пока постепенно, постепенно, постепенно не сформировался путь, который виден через «Руслана и Людмилу», через «Кавказского пленника» с этой черкешенкой, которая жизнь за любовь жертвует... Наконец, через «Онегина» он пришел к пониманию проблемы человека: что человек — это действительно образ и подобие Божие, но которое не выполняет свое предназначение. А когда человек не выполняет свое предназначение, не понимает его, тогда беда, тогда судьба онегинская его ждет, как минимум.

То есть Пушкин открыл путь к свободному поиску истины. Это всегда чревато опасностями, потерями, но одно дело, когда человеку спущена готовая истина, которую он обязан принять, а другое дело — когда он ее обрел в мучительных поисках и она стала его истиной. Тогда это уже настоящая вера. То есть и тогда была вера, но настоящая вера была у призванных людей, ну и просто по простодушию у некоторых людей — они как дети. «Верьте, как дети» — это действительно так. А здесь это был поиск взрослого человека, который сам, личными усилиями обрел ту самую истину, которая спускалась раньше сверху, ее нашел, и она теперь его. Но и тут он начинает бунтовать: он пишет — после «Пророка»! — «Дар напрасный, дар случайный», «Воспоминание» и так далее и потом опять выходит к какому-то катарсису... Таким образом, он сделал русскую литературу искательницей истины , защитницей и проповедницей этой, в общем-то, христианской истины, хотя она не всегда выглядит формально так, как в православии. Нельзя говорить «Пушкин — православный поэт». Православный поэт — Федор Глинка. Православный поэт замечательный — Алексей Хомяков и еще ряд других. Но Пушкин — не православный поэт, а поэт православного народа, так, с моей точки зрения, можно назвать его. Он человек не церковный, и у него с этими делами сложновато было. Он Наталье Николаевне говорил: ты побольше молись, я мало Богу молюсь, прошу тебя, хоть ты молись, потому что я обожаю видеть, когда ты, на коленках стоя, молишься.

Дух его, интуиция шли впереди него как человека. Человек и его дар, как я говорю, разные вещи. Дар — это дар, это не заслуга, это не то, что ты сам, это тебе дано, даром , чтобы ты это вместил. И он был способен вместить, но не как личность Александр Сергеевич, а как гений, его гений. А он уже потом пытался поспевать за собой житейски. И не зря не было в мировой культуре такого, что, как Анна Андреевна рассказывала, чем кончился «Онегин», — тем, что Пушкин женился. Такого никогда не было, чтобы писатель, написав произведение, изменил свою жизнь. Это что-то почти монашеское, что-то такое невероятное просто. И никогда больше, женившись, он не писал любовных стихов и ничего не писал в адрес других женщин, кроме стихотворения «Красавице» (и нескольких еще строк), в котором говорится: «Все в ней гармония, все диво, все выше мира и страстей... благоговея богомольно перед святыней красоты». Это не эротические стихи.

И он таким образом создал и художественный, и нравственный центр русской культуры, и к нему недаром приложим эпитет «солнечный» — это солнечный центр, который, как солнце, распространяет свое тепло и свет на всю последующую литературу, которая практически выросла из его зерна. Как колос, выросла. Великую, удивительную, святую, по словам Томаса Манна, литературу. И вот теперь эту литературу хотят упразднить. Просто упразднить. Она не нужна. Только те, кто сами захотят ею заниматься, могут сдавать экзамен. Но как эти мальчики и девочки могут сами решить, что они хотят быть или филологами, или учителями, как они могут сами выбрать филологию, литературу? Это же непосильно! Они могут руководствоваться только тем, что им сейчас внушается, — прагматическими целями: где мне будет выгоднее, лучше, спокойнее, удобнее и так далее.

То есть сейчас происходит практически целенаправленное уродование народа — русского и российского, и целенаправленное наступление на Россию как на менталитет, как на нацию, даже как на страну и в конечном счете как на государство. Потому что без этого никакого государства не будет, будет что-то совсем другое и, повторяю, довольно жуткое. Поэтому с этой реформой образования надо бороться. Люди сейчас все выживают, стараются как-то удержаться, некогда людям думать об этом всерьез и упорно. Но если им разъяснить и показать, к чему мы идем, я думаю, что очень многие вняли бы этому и поняли, что, как я и закончил свою статью, Отечество в опасности. Это, как ни крути, мой ответ на вопрос о Пушкине, вот так уж получается.

Удивляет Пушкин меня всегда. Конечно, отношение к нему за 50 лет не изменилось, просто оно углубилось, углубляется. Меня очень огорчает то, что я никак не могу подступиться к его прозе. У меня есть одна статья, да и то тоже не только о прозе. Я там от «Капитанской дочки» иду, от песни «Не шуми, мати зеленая дубровушка». И помните: сидели бандиты, «их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — всё потрясало меня каким-то пиитическим ужасом». С одной стороны — «за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами», «красные рожи и блистающие глаза», а с другой стороны — «пиитический ужас». Огромное пространство, которое вдруг становится единым. Вот это меня всегда поражает — как он умеет сводить противоположности и видеть в них единство! Это каждый раз поражает. Примеров можно привести миллион.

Даже меня, наизусть знающего, каждый раз, когда я произношу какие-то стихи, заново потрясает эта неожиданность поворотов и эта, в общем, непереводимость. Пушкин непереводим. Не только потому, что русский язык — самый прекрасный, самый выразительный и самый глубокий язык на свете, язык, в котором гигантское место занимает интонация, которую никакими вербальными способами не передать, эта удивительная многозначность, которая у нас есть и которой нет в других языках. «I love you» — и всё. А у нас можно сказать: «Тебя я люблю», «Я тебя люблю», «Люблю я тебя!» — а там так не скажешь, там еще надо будет что-то нагромоздить вокруг этого. А у нас с этим просто — интонация, музыка языка. Это, безусловно, очень важный фактор. С другой стороны — сам поэт. Например, про то же стихотворение «Я вас любил» в той же статье я говорю, что это абсолютная поэзия. Притом и именно потому, что в ней нет ни одной метафоры и ни одного выпирающего своей выразительностью слова, ничего, все как в обыденной речи. Прочтите: «Я вас любил. Любовь еще, быть может» — ну, можно сказать «может быть». «В моей душе угасла не совсем» — не совсем угасла, «угасла» — единственная метафора. «Но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно...» Вот «то робостью, то ревностью томим» — тут есть признак поэтизма. «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим» — почти все построено по законам обычной человеческой речи, без всяких фокусов поэтических. Это как бы самоотречение поэзии. Она как бы отрицает саму себя. Точно так же как и чувство любви — оно как бы отстраняет самое себя. Это и есть абсолютная поэзия — ей не нужны никакие специальные средства. А абсолют не переводим ни на какой другой язык. И практически каждое из совершенных стихотворений Пушкина (у него практически все совершенные, есть разные, но в целом это все-таки невероятное совершенство, по своей природе непонятное) — непереводимо. Поэтому Пушкина в мире, в нерусскоязычном культурном мире уважают, испытывают к нему пиетет, потому что он считается у русских главой литературы, давшей нам Толстого, Достоевского и Чехова. И всё. Они его не слышат и не могут услышать — для этого его надо перевести, а перевести абсолютно невозможно. Вот такая штука получается. А те, кто русский знает, кто знает Россию и любит Россию — а я знал таких иностранцев, — вот они что-то понимают в нем, уже что-то начинают понимать. Это совершенно поразительно. И надо знать Россию, любить, для того чтобы понять, что такое Пушкин. А это очень интересная ситуация: надо знать и любить, чтобы понять. «Нет истины, где нет любви», как сказал Пушкин.

Беседовала Ольга Наумова

на журнал «Человек без границ»

"Пушкин, как никто до него, видел Россию до глубины. Он видел ее по-русски. А видеть по-русски — значит видеть сердцем. И он сам знал это; потому и написал: «Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». Но именно силою любви он и мог разрешить свое великое задание.

* * *

Это задание состояло в том, чтобы духовно наполнить и оформить русскую душевную свободу, — и тем оправдать ее религиозно и исторически, и тем указать ей ее путь, и тем заложить основу ее воспитания, и тем пророчески указать русскому народу его жизненную цель.

Вот она, эта цель: жить в глубочайшей цельности и искренности — божественными содержаниями — в совершенной форме...

Кто, кроме Пушкина, мог поднять такое задание? И чем, если не боговдохновенным вдохновением, возможно разрешить его? А Пушкин принял его, разрешил и совершил.

Свобода — вот воздух России, которым она дышит и о котором русский человек всюду тоскует, если он лишен его. Я разумею не тягу к анархии, не соблазн саморазнуздания и не политическую свободу. Нет, это есть та свобода, которая уже присуща русскому человеку, изначально данная ему Богом, природою, славянством и верою, — свобода, которую надо не завоевывать, а достойно и творчески нести, духовно наполнять, осуществлять, освящать, оформлять... Я разумею свободу как способ быть и действовать; как уклад души и инстинкт; как живой стиль чувства и его проявления, — естественного, непосредственного, откровенного в личном и искреннего в великом. Я разумею свободу как ритм дыхания, речи, песни и походки, как размах души и полет духа; как живой способ подходить ко всему и вступать со всеми вещами и людьми — в отношение и общение.

Русский человек чует ее в себе и в другом; а в ком он ее не чует, тем он тяготится. А западные народы доселе не постигают ее в нас; и доселе, когда замечают ее, дают ей неподходящие или даже пренебрежительные названия; и осуждают ее и нас за нее, — пока не побывают у нас в здоровой России; а побывав, вкусив ее, насладившись ею, часто полюбляют на всю жизнь эту русскую свободу, — и нас за нее...

Пушкин сам дышал этой свободой, упоенно наслаждался ею и постепенно нашел пути к ее верному употреблению, к верному, идеальному, классически совершенному наполнению ее и пользованию ею. И потому он стал русским национальным учителем и пророком.

Эта внутренняя, жизненно-душевная свобода выражается в чертах, свойственных русскому характеру и русскому общественному укладу. Таковы эти черты: душевного простора, созерцательности, творческой легкости, страстной силы, склонности к дерзновению, опьянения мечтою, щедрости и расточительности, и, наконец, это искусство прожигать быт смехом и побеждать страдание юмором.

Эти национально-русские черты таят в себе великие возможности и немалые опасности. В них расцвел талант и гений Пушкина. И, расцветши в них, — он ими овладел, их наполнил, оформил и освятил. И именно поэтому он стал русским национальным воспитателем и предвозвестителем.

* * *

И вот, эта русская душевная свобода выражается, прежде всего, в особом просторе души, в ее объемности и всеоткрытости. Это есть способность вместить в себя все пространства земли и неба, все диапазоны звуков, все горизонты предметов, все проблемы духа — объять мир от края и до края.

Опасность этой душевной открытости в том, что душа останется пустою, незаселенною, беспредметною, или же начнет заселяться всем без разбора и без качественного предпочтения. Начнется провал в дурную бездну пустыни, в ложную и праздную проблематичность, или же в хаос всесмещения. Для того чтобы этого не случилось, нужна способность неутомимо «брать», воспринимать, трудиться, УЧИТЬСЯ — способность духовно голодать и, духовно напитываясь, никогда не насыщаться. И еще — способность отличать главное от неглавного, предпочитать во всем главное, предметно, Божественное, и Им заселять себя и свои просторы.

Вся душа Пушкина была как бы отверстым алканием. Он жил из своего глубокого, абсолютно отзывчивого чувствилища, — всему открытый, подобно самой русской земле, на все отзываясь, подобно воспетому им «эхо». Вся жизнь его проходила в восприятии все новых миров и новых планов бытия, в вечном, непроизвольно-творческом чтении Божиих иероглифов. В юности все, что ему посылала жизнь, затопляло его наводнением, засыпало его лавиною, не встречая властного, качественного отбора. Душа его захлебывалась, содрогалась, металась, — великое мешалось с пустяком, священное с шалостью, гениальное с беспутным. И друзьям его казалось подчас, что он «весь исшалился», что им не удастся «образумить» эту «беспутную голову».

Но гений мужал и вдохновение поборало. Опыт жизни дарил ему обиды и муки; разочарования и испытания рано несли ему мудрую горечь и науку качественного выбора. Радостно следить, как Пушкин год за годом все более преодолевает свою и общерусскую опасность всесмешения в свободе; как «духовная жажда» побеждает все; как вдохновенно он заселяет свои духовные просторы, — и наши. Гений наполнял и обуздывал игру таланта. В ребенке зрел пророк.

Эта всеоткрытость души делает ее восприимчивою и созерцательною, в высшей степени склонною к тому, что Аристотель называл «удивлением», т.е. познавательным дивованием на чудеса Божьего мира. Русская душа от природы созерцательна и во внешнем опыте, и во внутреннем, и глазом души, и оком духа. Отсюда ее склонность к странничеству, паломничеству и бродяжеству, к живописному и духовному «взиранию».

Опасность этой созерцательной свободы состоит в пассивности, в бесплодном наблюдении, в сонливой лени. Чтобы эта опасность не одолела, созерцательность должна быть творческою, а лень — собиранием сил или преддверием вдохновения...

Пушкин всю жизнь предавался внешнему и внутреннему созерцанию и воспевал «лень»; но чувствовал, что он имел право на эту «лень», ибо вдохновение приходило к нему именно тогда, когда он позволял себе свободно и непринужденно пастись в полях и лучах своего созерцания. И, Боже мой, что это была за «лень»! Чем заполнялась эта «пассивная», «праздная» созерцательность! Какие плоды она давала!

Вот чему он предавался всю жизнь, вот куда его влекла его «кочующая лень», его всежизненное, всероссийское бродяжество:

По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Безмолвно утопать в восторгах умиленья —
Вот счастье! вот права!..

Прав был Аристотель, отстаивая право на досуг для тех, в ком живет свободный дух! Прав был Пушкин, воспевая свободное созерцание и творческое безделие! Он завещал каждому из нас — заслужить себе это право, осмыслить национально-русскую созерцательность творчеством и вдохновением.

Далее, эта русская душевная свобода выражается в творческой легкости, подвижности, гибкости, легкой приспособляемости. Это есть некая эмоциональная текучесть и певучесть, склонность к игре и ко всякого рода импровизации. Это — основная черта русскости, русской души. Опасность ее — в пренебрежении к труду и упражнению, к духовной «науке» — в беспочвенной самонадеянности, в чрезмерной надежде на «авось» и «как-нибудь»...

Пушкин был весь — игра, весь — творческая легкость, весь — огонь импровизации. Не за это ли друзья его — Жуковский, Вяземский, Дельвиг — прозвали его «Сверчком»? И вот, на протяжении всей своей жизни он учится духовной концентрации, предметному вниманию, сосредоточенному медитированию. Вот что означают его признания:

«Учусь удерживать вниманье долгих дум».
«Иль думы долгие в душе моей питаю».
«И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине».

И на протяжении всей своей жизни он требует от своего импровизаторского дара — совершенной формы. Строгость его требований к себе была неумолимой. Он всегда чувствовал, что он «должен» сказать, и чего он «не властен» и «не смеет» сказать. За несколько лет до смерти он пишет о себе: «Прозой пишу я гораздо неправильнее (чем стихами), а говорю еще хуже...»

Итак, вот его завещание русскому народу: гори, играй, импровизируй, но всегда учись сосредоточенному труду и требуй от себя совершенной формы.

Эта русская душевная свобода есть, далее, некая внутренняя сила, сила страсти, сила жизненного заряда, темперамента, — для которой русский народный эпос имеет два описания: «а сила-то по жилочкам так живчиком и переливается...», и еще: «от земли стоял столб бы до небушки, ко столбу было б золото кольцо, за кольцо бы взял — Святорусску поворотил...»

Опасность этой страсти — в ее бездуховности и противоразумности, в ее личном своекорыстии, в ее духовной беспредметности, в ее чисто азиатском безудерже... Кто не знает этой русской страстности, грозящего ей разлива, ее гона, ее скачки, ее неистовства, ее гомона, — «Пугачевского», — сказал Пушкин, «Карамазовского», — сказал Достоевский, «Дядю Ерошку» назвал Лев Толстой, — тот, поистине, не знает Россию. Но и, обратно, скажу: кто не знает духовного, религиозного, разумного и государственного преображения этой русской страстности, — прежде всего наших православных Святых, и далее, Мономаха, Невского, Скопина-Шуйского, Гермогена, Петра Великого, Ломоносова, Достоевского и других, вплоть до наших черных дней, — тот тоже не знает Россию...

В ряду этих русских великанов страсти и духа Пушкину принадлежит свое особое место. Один из его современников, поэт Ф.Н. Глинка, пишет о нем: «Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом». И этому через край уходящему кипению души, этому страстному извержению соответствовали — пронизывающая сила острого ума, неошибающийся эстетический вкус, качественное благородство души и способность трепетом и умилением отвечать на все Божественное.

И вот, здесь мы касаемся одной из великих тайн Пушкина и его пророческого духа. Именно: страсть, озаренная до глубины разумом, есть новая страсть — сила духовной очевидности. Разум, насыщенный страстью из глубины, есть новый разум — буря глубокомыслия. Страсть, облеченная в художественный вкус, есть сила поэтического вдохновения. Страсть, изливающаяся в совестное благородство, есть сразу: совесть, ответственная свобода духа и беззаветное мужество души. Страсть, сочетающаяся с религиозной чуткостью, есть дар прозрения и пророчества. В орлем парении страсти родится новый человек. В страстном насыщении духа новый человек возносится к Богу. Молния пробуждает вулкан, и вулкан извергает «сокровенная и тайная»...

Так возникает перед нами сияющий облик Пушкина — поэта и пророка. Отсюда рождались его вдохновеннейшие создания: «Пророк», «Поэт», «Вакхическая песня», «Чернь», «Поэту», «Монастырь на Казбеке» и другие, неисчислимые.

И голос этого пророческого зова, обращенного к России, не забудется, пока русский народ будет существовать на земле: — Страсть есть сила, Богом даруемая; не в ней грех, а в злоупотреблении ею. Ищи ее одухотворения, русский человек, и ты создашь великое. И на твой безудерж есть совершенная мера благородства, вкуса, разума и веры...

Вот почему эта свобода является свободой дерзновения.

Пушкин, как настоящий русский человек, жил в формах отваги и мужества: не только политического, но и общественного; не только общественного, но и личного, не только бытовою храбростью, но и духовным дерзанием.

Остро и чутко испытывая вопросы личной чести, он был готов в любой момент поставить свое мужество на публичное испытание. В этом смысл его дуэлей. Идти к барьеру, вызвать на дуэль, послать противнику картель (письменный вызов на поединок) — не затрудняло его. И под пулею противника он стоял с тем же потрясающим спокойствием, с каким он мчался на Кавказе в атаку против горцев.

С тем же рыцарственным мужеством он заявил Императору Николаю Павловичу, при первом же свидании, что он по-прежнему любит и уважает декабристов и что только случай спас его от участия и демонстрации на площади.

С такою же легкою и отважною беспечностью он совершал по всей России свои бесчисленные шалости, которые потом передавались из уст в уста, волнуя сердца обывателей.

А когда это дерзновение творчески осмысливалось и духовно углублялось — тогда оно приводило его в искусстве к граням жизни и смерти, к пределам мистического опыта и запредельного мира. Смерть не страшила его, а звала его, говоря его сердцу «о тайнах вечности и гроба». Вот откуда родился этот гимн, звучащий исповедью:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане —
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы!

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Пушкин жил в некой изумительной уверенности, что грань смерти не страшна и удобопереступаема; что телесная жизнь и телесная мука несущественны; что земная жизнь не есть конец личного бытия и что общение с умершими возможно в силу таинственных, от Бога установленных законов мироздания. Вот откуда возникли такие дерзающие и ужасные творения его, как «Заклинание», «Для берегов Отчизны дальней», «Люблю ваш сумрак неизвестный», «Герой», «Строфы к Родригу», «Утопленник», «Каменный гость», «Пиковая дама», «Пир во время чумы», «Русалка», «Медный всадник».

С тою же величавою простотою и скромным мужеством он ушел и сам из жизни, повергнув в трепет своих друзей и в умиление — своего духовного отца. Он жил и ушел из жизни, как человек дивного мужества, как поэт дерзающего вдохновения, как рыцарь и прозорливец. Он жил и умер, как человек, всегда пребывавший одною и притом существеннейшею частью своего существа в потустороннем мире. И, уходя, он завещал русскому народу: свободен тот, кто не дорожит земною жизнью, кто властно дерзает перед земною смертью, не полагая ее своим концом. Свободен тот, кто, творя по совестному вдохновению волю Божию, помышляет не о судьбе своей земной личности, а лишь о духовной верности своих свершений. Таков Арион, сей «таинственный певец», полный «беспечной веры» и верный своим «гимнам». Он — в руке Божией, ибо

Наперснику богов не страшны бури злые:
Над ним их промысел высокий и святой <...>

Именно из этого метафизического самочувствия возникло и окрепло у Пушкина великое доверие к своему художественному воображению. Свобода мечты, — столь характерная для русской души, была присуща ему в высшей степени.

Опасность этой свободы, отмеченная Пушкиным в Онегине, Гоголем — в образе Манилова, Гончаровым — в образе Обломова, Достоевским и Чеховым во множестве образов, — состоит в духовной беспредметности и жизненной беспочвенности мечтания, в его сердечном холоде, в безответственной пассивности, в личной пустоте и пошлой незначительности. Мечтательность есть великий дар и великий соблазн русского человека. Через нее он вкушает призрачную свободу, а сам остается в мнимости и ничтожестве. Это есть своего рода душевное «пианство», которое слишком часто ведет к бытовому пьянству и завершается запоем...

Пушкин, хорошо знавший налеты этого пианственного буя, сам же и противопоставил ему классическую силу духовного трезвения. И вот, блуждания мечты повели его к духовной реальности — не к бытовому «реализму» или «натурализму», не к безмерной фантастике романтизма, и не к пустотам сентиментального идеализма, но к истинным высотам художества... Все, самые противоположные опасности современной ему литературы, — от Фонвизинского быта до отвлеченного идеализма Батюшкова, от французской «позы» и «фразы» до сентиментальности Жуковского, от субъективной прихоти Байрона, а иногда и Гете, до безмерной фантастики Гофмана, — все были преодолены классической мерою и зорко-утонченным вкусом Пушкина, энергией его чудного стиха и скромной точностью его прозы. Здесь эмпирическая правда быта соблюдена, но насыщена духовной глубиной и символикой. Полет фантазии остается свободным, но нигде не преступает меру правдоподобия и достоверности. Все насыщено чувством, но мера чувства не допускает ни сентиментальности, ни аффектации. Это искусство показывает и умудряет, но не наставничает и не доктринерствует. В нем нет «тенденции» или «нравоучения», но есть углубление видения и обновление души. После этого искусства напыщенность и ходульность оказались скомпрометированными навсегда; «театральность», ложный пафос, поза и фраза — стали невыносимы.

Пианство мечты было обуздано предметною трезвостью. Простота и искренность стали основою русской литературы. Пушкин показал, что искусство чертится алмазом; что «лишнее» в искусстве нехудожественно; что духовная экономия, мера и искренность составляют живые основы искусства и духа вообще. «Писать надо, — сказал он однажды, — вот этак: просто, коротко и ясно». И в этом он явился не только законодателем русской литературы, но и основоположником русской духовной свободы: ибо он установил, что свободное мечтание должно быть сдержано предметностью, а пианство души должно проникнуться духовным трезвением...

Такою же мерою должна быть скована русская свобода и в ее расточаемом обилии.

Свободен человек тогда, когда он располагает обилием и властен расточить его. Ибо свобода есть всегда власть и сила; а эта свобода есть власть над душою и над вещами, и сила в щедрой отдаче их. Обилием искони славилась Россия; чувство его налагало отпечаток на все русское; но увы, новые поколения России лишены его... Кто не знает русского обычая дарить, русских монастырских трапез, русского гостеприимства и хлебосольства, русского нищелюбия, русской жертвенности и щедрости, — тот, поистине, не знает России. Отсутствие этой щедрой и беспечной свободы ведет к судорожной скупости и черствости («Скупой рыцарь»). Опасность этой свободы — в беспечности, бесхозяйности, расточительности, мотовстве, в способности играть и проигрываться...

Как истинный сын России, Пушкин начал свое поэтическое поприще с того, что расточал свой дар, сокровища своей души и своего языка — без грани и меры. Это был, поистине, поэтический вулкан, только что начавший свое извержение; или гейзер, мечущий по ветру свои сверкающие брызги: они отлетали, и он забывал о них, другие подхватывали, повторяли, записывали и распространяли... И сколько раз впоследствии сам поэт с мучением вспоминал об этих шалостях своего дара, клял себя самого и уничтожал эти несчастные обрывки...

Уже в «Онегине» он борется с этой непредметной расточительностью и в пятой главе предписывает себе

Эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.

В «Полтаве» его гений овладел беспечным юношей: талант уже нашел свой закон; обилие заковано в дивную меру; свобода и власть цветут в совершенной форме. И так обстоит во всех зрелых созданиях поэта; всюду царит некая художественно-метафизическая точность, — щедрость слова и образа, отмеренная самим эстетическим предметом. Пушкин, поэт и мудрец, знал опасности Скупого рыцаря и сам был совершенно свободен от них, — и поэтически, силою своего гения, и жизненно, силою своей доброты, отзывчивости и щедрости, которая доныне еще не оценена по достоинству.

Таково завещание его русскому народу в искусстве и в историческом развитии: добротою и щедростью стоит Россия; властною мерою спасается она от всех своих соблазнов.

Укажем, наконец, еще на одно проявление русской душевной свободы — на этот дар прожигать быт смехом и побеждать страдание юмором. Это есть способность как бы ускользнуть от бытового гнета и однообразия, уйти из клещей жизни и посмеяться над ними легким, преодолевающим и отметающим смехом.

Русский человек видел в своей истории такие беды, такие азиатские тучи и такую европейскую злобу, он поднял такие бремена и перенес такие обиды, он перетер в порошок такие камни, что научился не падать духом и держаться до конца, побеждая все страхи и мороки. Он научился молиться, петь, бороться и смеяться...

Пушкин умел, как никто, смеяться в пении и петь смехом; и не только в поэзии. Он и сам умел хохотать, шалить, резвиться, как дитя, и вызывать общую веселость. Это был великий и гениальный ребенок, с чистым, простодушно-доверчивым и прозрачным сердцем, — именно в том смысле, в каком Дельвиг писал ему в 1824 году: «Великий Пушкин, маленькое дитя. Иди как шел, т.е. делай что хочешь...»

В этом гениальном ребенке, в этом поэтическом предметовидце — веселие и мудрость мешались в некий чистый и крепкий налиток. Обида мгновенно облекалась у него в гневную эпиграмму, а за эпиграммой следовал взрыв смеха. Тоска преодолевалась юмором, а юмор сверкал глубокомыслием. И — черта чисто русская — этот юмор обращался и на него самого, сверкающий, очистительный и, когда надо, покаянный.

Пушкин был великим мастером не только философической элегии, но и освобождающего смеха, всегда умного, часто наказующего, в стихах — всегда меткого, иногда беспощадного, в жизни — всегда беззаветно искреннего и детского. В мудрости своей он умел быть, как дитя. И эту русскую детскость, столь свойственную нашему народу, столь отличающую нас от западных народов, серьезничающих не в меру и не у места, Пушкин завещал нам как верный и творческий путь.

Кто хочет понять Пушкина и его восхождение к вере и мудрости, должен всегда помнить, что он всю жизнь прожил в той непосредственной, прозрачной и нежно-чувствующей детскости, из которой молится, поет, плачет и пляшет русский народ; он должен помнить евангельские слова о близости детей к Царству Божию.

* * *

Вот каков был Пушкин. Вот чем он был для России и чем он останется навеки для русского народа.

Единственный по глубине, ширине, силе и царственной свободе духа, он дан был нам для того, чтобы создать солнечный центр нашей истории, чтобы сосредоточить в себе все богатство русского духа и найти для него неумирающие слова. Он дан был нам как залог, как обетование, как благодатное удостоверение того, что и на наш простор, и на нашу страсть может быть найдена и создана совершающая и завершенная форма. Его дух, как великий водоем, собрал в себя все подпочвенные воды русской истории, все живые струи русского духа. И к целебным водам этой вдохновенно возмущенной купели будут собираться русские люди, пока будет звучать на земле русский язык, — чтобы упиться этой гармонией бытия и исцелиться от смуты, от застоя и брожения страстей.

Пушкин есть начало очевидности и радости в русской истории. В нем русский дух впервые осознал и постиг себя, явив себя — и своим и чужим духовным очам; здесь он впервые утвердил свое естество, свой уклад и свое призвание; здесь он нашел свой путь к самоодолению и самопросветлению. Здесь русское древнее язычество (миф) и русская светская культура (поэзия) встретились с благодатным дыханием русского Православия (молитва) и научились у него трезвению и мудрости. Ибо Пушкин не почерпнул очевидность в вере, но пришел к вере через очевидность вдохновенного созерцания. И древнее освятилось; и светское умудрилось. И русский дух совершил свое великое дело.

Все бремя нашего существования, все страдания и трудности нашего прошлого, все наши страсти, — все принято Пушкиным, умудрено, очищено и прощено в глаголах законченной солнечной мудрости. Все смутное прояснилось. Все страдания осветились изнутри светом грядущей победы. Оформились, не умаляясь, наши просторы; и дивными цветами зацвели горизонты нашего духа. Все нашло себе легкие законы неощутимо легкой меры. И самое безумие явилось нам в образе прозрения и вещающей мудрости. Взоры русской души обратились не к больным и бесплодным запутанностям, таящим соблазн и гибель, а в глубины солнечных пространств. И дивное глубокочувствие и ясномыслие сочеталось с поющей и играющей формой...

С тех пор в России есть спасительная традиция Пушкина: что пребывает в ней, то ко благу России; что не вмещается в ней, то соблазн и опасность. Ибо Пушкин учил Россию видеть Бога и этим видением утверждать и укреплять свои сокровенные, от Господа данные национально-духовные силы. Из его уст раздался и был пропет Богу от лица России гимн радости сквозь все страдания, гимн очевидности сквозь все пугающие земные страхи, гимн победы над хаосом. Впервые от лица России и к России была сказана эта чистая и могучая «Осанна», осанна искреннего, русским Православием вскормленного мироприятия и Богоблагословения, осанна поэта и пророка, мудреца и ребенка, о которой мечтали Гераклит, Шиллер и Достоевский.

А русская история была такова, что народ наш имел особую потребность и особое право на это радостное самоутверждение в Боге. И потому этот радостный и чудный певец, этот совершитель нашего духовного акта, этот основоположник русского слова и русского характера был дарован нам для того, чтобы стать солнечным центром нашей истории.

Пушкин, наш шестикрылый Серафим, отверзший наши зеницы и открывший нам и горнее и подводное естество мира, вложивший нам в уста «жало мудрыя змеи» и завещавший нам превратить наше трепетное и неуравновешенное сердце в огненный угль, — он дал нам залог и удостоверение нашего национального величия, он дал нам осязать блаженство завершенной формы, ее власть, ее зиждущую силу, ее спасительность. Он дал нам возможность, и основание, и право верить в призвание и в творческую силу нашей Родины, благословлять ее на всех ее путях и прозревать ее светлое будущее, — какие бы еще страдания, лишения или унижения ни выпали на долю русского народа.

Ибо иметь такого поэта и пророка — значит иметь Свыше великую милость и великое обетование".